Version classiqueVersion mobile

Roman Jakobson, linguistica e poetica

 | 
Edoardo Esposito
, 
Stefania Sini
, 
Marina Castagneto

Radici e frutti dello strutturalismo di Jakobson

Роман Якобсон: о некоторых философских смыслах работы филолога

Наталия С. Автономова

Texte intégral

  • 1 В свет вышло уже более 20 томов, подготовленных Институтом философии РАН и Некоммерческим научным (...)
  • 2 За последние годы вышли в свет фундаментальные издания, посвященные Якобсону: это антология исслед (...)

1Когда несколько лет назад том о Романе Осиповиче Якобсоне был включен в план серии «Философия России первой половины ХХ века»,1 некоторые удивлялись: разве Якобсон – философ? Но разве обязательно быть философом, чтобы влиять на философские размышления, ставить философски значимые вопросы? Ведь ни Эйнштейн, ни Бор не были философами в узком смысле слова, однако вряд ли можно назвать других мыслителей, которые бы породили столько философских дискуссий! Вокруг идей и трудов Якобсона была масса дискуссий, да и сейчас, после некоторого спада, внимание к его творчеству вновь ширится – и в философии, и в гуманитарном познании.2 Конечно, Якобсон не писал трактатов о методе и не строил систем, да и философия ХХ века в целом была все менее склонна к системостроительству, она давала себе все больше жанровой свободы. Спрашивается: в чем заключается философский смысл его трудов? Что в нем важно для философии – философии науки, современной эпистемологии, антропологии, других ее областей? Здесь мы обратим внимание на несколько тем из этого круга.

  • 3 Наталия С. Автономова, Открытая структура: Якобсон – Бахтин – Лотман – Гаспаров, Изд. 2-е, испр. и (...)

2Прежде всего, возникает вопрос: где, в каком месте можно обо всем этом рассуждать? Выходя за рамки догматической картины структурализма и его линейной истории, я выбираю особое пространство – открытую структуру. В ней можно видеть некую реальность, методологический прием, метафору творческого пути исследователя. Открытая структура представляется мне подходящей площадкой для обсуждения многих проблем современного гуманитарного познания (в частности, тех, которые касаются динамики объекта и средств его анализа, разомкнутости знания к контекстам его получения и рецепции, взаимодействия разных дисциплин и др.) и вместе с тем – для прояснения философских смыслов нередукционистской эпистемологии Якобсона. Обо всем этом подробнее говорится в моей книге «Открытая структура: Якобсон – Бахтин – Лотман – Гаспаров».3

  • 4 Даже у меня есть возможность об этом свидетельствовать – после того, как я встретилась с Якобсоном (...)

3Вполне справедливо говорят, что первая половина ХХ века – это «эпоха разлома» в русской культуре и русской философии. Для многих крупных философских фигур, в частности, тех, кто включен в уже упоминавшуюся серию «Философия России первой половины ХХ века» (Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, С.И.Гессен, И.А.Ильин, Л.П.Карсавин, Н.О.Лосский, Д.С.Мережковский, П.А.Сорокин, Ф.А.Степун, С.Л.Франк, Л.И.Шестов и др.), формой жизни стала эмиграция, существование в диаспоре, вдали от родины. Некоторые были отправлены в эмиграцию насильно. Якобсон выехал в Европу по своей воле, первоначально – по линии Красного креста, и впервые смог приехать в Россию лишь во времена «оттепели». Скитаясь в бегстве от фашизма из страны в страну в Европе, а потом работая в Америке, Якобсон стремился наводить мосты между культурами, народами, языками, людьми – независимо от их социальных и политических различий: он был активным посредником между советской Россией и русской диаспорой, между прошлым русской науки и актуальной современностью (именно он ввел в научный обиход надолго забытых Выготского и Бахтина). Он любил рассказывать людям о работах друг друга и тем самым – знакомил людей, никогда друг друга не видевших;4 он везде создавал новые формы общения и обмена, новые журналы, кружки, научные объединения.

  • 5 A Tribute to Roman Jakobson (1896-1982), Berlin-New York, Mouton, 1983, pp. 86-87.

4Для Якобсона важны не абстрактные размышления, основанные на нормах и правилах, но реальная конкретная деятельность, следующая определенным установкам и ставящая перед собой определенные цели, и в этом смысле в нем можно видеть представителя практической философии в почти аристотелевском смысле. Экзистенциальной опорой этой огромной работы, видимо, была свойственная русской мысли идея общения как условия возможности интеллектуальной деятельности. У Якобсона эта установка представлена в уникально интенсивных коммуникативных практиках. В самом деле: зачем Якобсону было писать трактаты, скажем, о диалоге? Они нужны тем, кто не умеет, да и не очень расположен общаться с людьми (яркий пример тут Бахтин, но есть и другие). Якобсон блестяще умел это делать – из страсти к науке, из интереса к людям, из любопытства к новым дисциплинам. С литературой и лингвистическими темами он работал в Праге, с когнитивистскими сюжетами – в Скандинавии и при том везде знакомился и сближался с людьми разных профессий: с Нильсом Бором – уже в Дании, а потом в Массачусетском технологическом институте, с биологами, генетиками, математиками – Франсуа Жакобом, Жаком Адамаром и др. – в Париже и Нью-Йорке. Его общение с людьми было необычным. Известный психолог Джером Бруннер говорил, что Якобсон, как никто другой, умел выводить восприятие собеседника из автоматизма. А физик Виктор Вайскопф даже упоминал некую ауру «интеллектуальной интенсивности», которая заставляла всех, кто с сталкивался с Якобсоном, «вибрировать в резонанс».5

5И еще вот что важно: одним из стимулов к творчеству было для него общение с людьми искусства. Так, столкновение с новым искусством (тут можно назвать и собственные опыты, и знакомство с Хлебниковым и его «заумной поэзией», и многое другое) подсказало Якобсону его главную научную мысль – помогло увидеть смыслоразличительные функции звуков и тем самым вычленить фонему как мельчайшую единицу языка. Парадоксально, но факт: именно «заумная поэзия» укрепила Якобсона в мысли о связи звука и значения, причем этого принципа осмысленности, интеллигибельности всех языковых явлений он придерживался в течение всей жизни. В целом же (как говорилось, не без подсказки поэтических экспериментов) в творчестве Якобсона сменились два научных этапа огромной важности: открытие «атома» (Якобсон предпочитал говорить о «квантах») языковой материи, ее мельчайшей частицы – фонемы, а затем – прорыв на следующий уровень, открытие «делимости» атома (фонемы) на дифференциальные признаки. Эти этапы в развитии лингвистики имеют параллели и в других науках.

6Во всех этих открытиях важен один психологический и характерологический момент: Якобсон, по собственному признанию (об этом вспоминает Вяч.Вс. Иванов), не боялся изменений, больше того, он «не боялся катастроф». Так, сама блестящая идея дифференциальных признаков как основы универсального описания языков мира пришла ему в голову именно в «катастрофической ситуации», буквально накануне Второй мировой войны, во время оккупации Чехословакии в 1938 году. Основанная на этой идее научная мечта – составить атлас языков мира – не была тогда реализована, не осуществилась она и позже, а потому – уже с надеждой на новые поколения – Якобсон напомнил о ней студентам Московского университета в своей лекции в конце сентября 1979 года, по дороге на симпозиум по бессознательному в Тбилиси.

  • 6 Якобсон и не работал в крупных жанрах; самая большая его книга - это «Звуковая форма языка», но эт (...)

7Здесь уместно отметить связь между переломными социальными ситуациями и потребностью в философии. В спокойные моменты относительной стабильности философия вообще ученому не нужна. Однако ситуация катастрофы требовала такой философии, которая могла возникнуть лишь на перекрестке культурных, интеллектуальных, социальных влияний, языков, дисциплин, традиций. Нужна была философия динамичная, неаприорная, несубстанциалистская – мысль, способная учесть, например, роль «междупредметности» (именно это слово использовал Якобсон) в развитии науки. Его эпистемология, его философия науки – путешественница, она умеет переходить барьеры и границы, переносить через них смыслы и ценности, переводить те или иные содержания из одного языка и культуры в другие языки и культуры. А потому мысль Якобсона – и в частности, его мысль о системе – не была системной в том смысле, что она не занималась обереганием границ – например, дисциплинарных, но смело вторгалась в новые пространства и находила там для себя стимул к дальнейшему творчеству. В таких условиях работать в крупных жанрах было практически невозможно;6 он нередко писал то, что по-русски называл «декларациями», «тезисы» на конгрессы, в которых перед сообществом провозглашались новые позиции, не жалел времени и сил на обзоры, рецензии, исключительно содержательные и глубокие некрологи.

  • 7 Владимир Н. Топоров, Вступительное слово на открытии Международного конгресса “100 лет Р.О.Якобсон (...)

8Помимо акцента на ценности общения, другой приоритет мысли Якобсона связан с интуицией целого. Это отмечает, в частности, В. Н. Топоров в своем вступительном слове на конференции, посвященной 100-летию Якобсона в Москве (РГГУ, 1996): «Среди многих и разнообразных дарований Якобсона особо стоит выделить два – дар открывателя врат и дар соединителя. Собственно говоря, это – двуединый дар, ибо на смысловой глубине открытие – нахождение – порождение всегда сопричастно соединению, более того, оно само – соединение через индивидуацию, соединение не в статике, но в упреждающей динамической перспективе, в которой все ориентирует на целое [выделение В.Т.] в его самовозрастающем и самоуглубляющемся движении. А гениальная интуиция такого целого была несомненно свойственна Якобсону».7

9Вопрос о том, как проявлялась «интуиция целого» у Якобсона заслуживает отдельного обсуждения: думаю, прежде всего как мыслительная способность к опережению во времени, к достраиванию в пространстве, к интенсификации тех или иных когнитивных процессов и др.

  • 8 Jean-Claude MilnerÀ Roman Jakobson, ou le bonheur par la symétrie, in: Idem, Le périple structur (...)

10Одним из проявлений интуиции в творчестве Якобсона можно считать сложное взаимодействие идей структуры и целостности. Некоторые западные историки науки считают «целостность» (интуицию целого) в русской мысли и у Якобсона, в частности, понятием второго сорта: рецидивом метафизики, пережитком немецкого романтизма, эпистемологическим препятствием для построения научного понятия структуры. Да, у Якобсона понятия структуры и целостности иногда перекрещиваются и не всегда разводятся, однако в целом ряде случаев это – не методологическая слабость, но скорее эвристический козырь. Так, интуиция целого определенным образом ориентировала Якобсона на взаимодействия понятий и дисциплин, интенсифицируя мысль и обеспечивая тем самым прорывы к новому видению. В любом случае можно полагать, что дело тут не в навязчивом поиске симметрий,8 как считал известный французский лингвист Жан-Клод Мильнер, размышлявший о природе якобсоновских объектов, но в особой интуиции единства мира: она улавливает целое, которое не подменяет собой структуру как научное понятие, потому что существует на другом, философском уровне.

  • 9 Jindřich Toman, Remarques sur le vocabulaire idéologique de R. Jakobson, «Cahiers de l’Institut de (...)
  • 10 См. об этом, например, в его статье Формализм Якобсона. 1935 в кн. Роман Якобсон, Формальная школа (...)
  • 11 Впрочем, на уровне общенаучных понятий ему принадлежат емкие и глубокие понятия, внешне парадоксал (...)

11Приходится, однако, признать, что у Якобсона не был достаточно развит концептуальный язык, в котором можно было бы зафиксировать эти философски значимые вещи. Подчас он, видимо, чувствовал потребность в новых понятиях и способах концептуализации, но заполнял лакуны не самым подходящим для этого образом. Он нередко пользовался «заготовками», причем исследователи, которые изучали дискурсные формы его философско-идеологической речи (Индржих Томан,9 Томаш Гланц10), отмечают у Якобсона элементы тяжеловесного гегелевского (и чуть ли не диаматовского) языка, не особенно тонкую критику механицизма и позитивизма, формулировки советского бюрократического языка («движение через преодоление», «увязки», «очередные задачи» современной лингвистики и др.). По-видимому, темп и ритм жизни не позволяли Якобсону тратить время на детальные разработки и артикуляцию идей, которые можно отнести к разряду философских,11 ему достаточно было широты обзора и самоотчета в том, что он успел, что не успел, что надо еще успеть сделать.

  • 12 Юрий М. Лотман, Последний экзамен, последний урок. Несколько слов о Романе Осиповиче Якобсоне, in: (...)
  • 13 Там же, с. 74.
  • 14 Там же, с. 74.

12Когда Юрия Михайловича Лотмана попросили написать некролог о Якобсоне, он долго искал главное и никак не мог начать. Но потом все-таки нашел доминанту, назвав Якобсона «романтиком в науке». Это касалось и личных качеств, и творческой манеры. «Романтик в науке», говорит Лотман, – это гейзер, готовый в любую минуту взорваться целым извержением гипотез, идей; это человек, «каждый доклад которого был сенсацией, открытием»,12 это исследователь и человек, который «никогда не был продолжателем. Даже продолжателем самого себя…».13 «Якобсон не старел, не уставал, не делался “добропорядочным” – он был и оставался бунтарем в науке, ниспровергателем, тем, кто будоражит, вносит смуту, не дает уютно устроиться в привычных, обжитых идеях, а тащит в степь, в пургу новых, ошеломляющих и непривычных мыслей и гипотез». Здорово сказано: «тащит в степь, в пургу»! – туда, где вихрь сметает все, где не остается камня на камне от устойчивого, старого и привычного. <…> И еще важное свидетельство Лотмана: о том, что и в конце жизни Якобсону была свойственна исключительная умственная энергия: «Он не кончал путь, он был в пути. Как тут “подводить итоги”»?14

  • 15 Vladimir Plungjan, R.O. Jakobson et N.S.Trubetzkoy: deux personnalités, deux sciences?, «Jakobson (...)
  • 16 Владимир М. Живов, Московско-тартуская семиотика: ее достижения и ее ограничения, «Новое Литератур (...)

13Лотмановское слово «романтик» (романтизм) – это не философский атрибут, но ссылка на определенную культурную модель. Ее можно понимать по-разному, в зависимости от того, чему противопоставлен «романтизм» – классицизму (классиком, классицистом по духу Владимир Плунгян назвал Трубецкого в противоположность Якобсону15), сциентизму и технологизму (одна из характеристик творчества Лотмана и Якобсона, данная известным филологом Виктором Марковичем Живовым16), прагматизму или еще чему-то. В самом Лотмане, кстати, тоже были черты романтика в науке – в том же смысле, в каком он употреблял это выражение применительно к Якобсону. И, между прочим, Лотману – подчас лучше, чем Якобсону (правда, в уже более поздний период, в 1980-е годы), удавалось формулировать некоторые философские интуиции, связанные с целым и открытой структурой, хотя в течение всего советского периода он пытался держаться от философии (официальной философии) в стороне. Романтизм в науке – это не объяснительное понятие, однако оно позволяло уловить пафос мысли и ее общее направление.

14А теперь сделаем следующий шаг – от, условно говоря, «русского» пласта идей (к нему можно отнести, в частности, идею общения как условия мысли и особую роль интуиции целого) к современному «общеевропейскому» философскому пласту. Здесь мы обратим внимание, прежде всего, на некоторые проявления, формы и следствия того, что можно назвать «лингвистическим поворотом». Разумеется, философия вошла в поле языка и языковой проблематики не в силу случайности или прихоти, но в силу общих тенденций развития мысли, благодаря которым те философские проблемы, которые ранее формулировались без учета языковых процессов, стали требовать анализа языковой составляющей в мыслительном и познавательном процессе. Находясь на виражах лингвистического поворота, философия все чаще обнаруживала, что не имеет средств, чтобы двигаться в этой области со столь многими неизвестными, а потому опыты наук о языке приобрели для нее первостепенную значимость – особенно те, что относились к языку как особой онтологии, но также – средству коммуникации, диалога.

  • 17 Roman Jakobson, Linguistics and Poetics, in: Style in Language, ed. by T. A. Sebeok, Cambridge, Ma (...)
  • 18 Нans-Georg Gadamer, Die Universalität des hermeneutischen Problems, «Philosophisches Jahrbuch», Jg (...)

15В этой связи обратим внимание на две яркие публикации 1960-х годов, одна из которых принадлежит лингвисту, другая – философу. Это знаменитая работа Романа Якобсона «Лингвистика и поэтика»,17 которая, по сути, дала заглавие нашей конференции; в ней, как известно, предлагается развернутая (шестичленная) схема речевой коммуникации, которая с тех пор стала опорной для осмысления роли языка во всех сферах деятельности человека, и не менее знаменитая статья Ганса-Георга Гадамера, в которой дается, пожалуй, самая известная современная констатация наступления «лингвистического поворота» в философии.18 В этот период стала очевидна своего рода взаимообращенность философии и лингвистики – при всем различии их форм концептуализации и даже некоторых понятийных антагонизмах; та и другая одновременно фиксировали первостепенную и универсальную значимость языка и различных форм языкового общения в мысли, в культуре.

  • 19 Ibid., p. 215.
  • 20 Ibid., p. 215.
  • 21 A Tribute to Roman Jakobson (1896-1982), Berlin-New York, Mouton, 1983, p. 73.

16Гадамер ставит вопрос так: «Почему в сегодняшней философской дискуссии проблема языка приобрела такое же центральное положение, какое имело примерно 150 лет назад понятие мышления или мышления, мыслящего самого себя?».19 Дело в том, что работа языка, как мы теперь понимаем, играет основную роль в создании целостного жизненного опыта человека, а потому изучение темы языка в разных ее аспектах становится «центральным пунктом философии».20 С точки зрения Гадамера, нынешнее поколение осмысляет язык «как способ осуществления нашего бытия в мире, как всеохватывающую форму мирового порядка» (в этих формулах антропология и онтология связаны). Что же касается Якобсона, то он всегда тонко чувствовал разнообразные философские и общесемиотические импликации мысли о языке, будь то Локк или Пирс, Гуссерль или античные философы. Главная задача лингвиста заключается для него в том, чтобы «выявить место человека в мире через анализ мириадов проявлений языка как главной способности человека».21 Эти слова о Якобсоне принадлежат его ученику и коллеге Моррису Халле, но думаю, что Якобсон подписался бы под ними. Это – замечательно простая, но очень емкая формулировка. Вряд ли можно было бы найти более глубокую характеристику философского смысла якобсоновского творчества и одновременно всей его жизни (а они неразрывны). Увидеть «место человека в мире» – это собственно философская постановка вопроса, а учесть «мириады проявлений языка», которые не остаются лингвистической «пылью», но складываются в варианты и инварианты, образуют динамические структуры, – это ее лингвистический фундамент.

  • 22 Roman Jakobson, On Linguistic Aspects of Translation // On Translation / Ed. by R. Brower. Cambrid (...)

17В связи с идеей лингвистического поворота в философии важно иметь в виду, что состав философских проблем и философских категорий не определен раз и навсегда: одни категории теряют свой статус, другие – его приобретают. За предыдущий век статус философских категорий приобрели, как я считаю, понимание, интерпретация, коммуникация, диалог. Самым поздним среди этих приобретений был перевод, хотя он довольно долго оставался слепым пятном в философии, а в лингвистике ограничивался техническими образами своего осуществления. Впрочем, Якобсон никогда не мыслил о языке узко. Например, даже если он говорил, казалось бы, лишь о технических аспектах перевода, следствия его анализа простирались гораздо шире: так статья «О лингвистических аспектах перевода»,22 внешне ограниченная лингвистической проблематикой, на деле прочерчивает более емкие мыслительные (в том числе философские) перспективы.

  • 23 Роман Якобсон, О лингвистических аспектах перевода, In: он же, Избранные работы, М., Прогресс, 198 (...)
  • 24 «Одной из наиболее плодотворных и блестящих идей, позаимствованной у американского мыслителя общей (...)

18Конкретные положения этой статьи, связанные у Якобсона с осмыслением переводческих практик и анализом трех типов перевода – внутриязыкового, межъязыкового и межсемиотического23 – широко известны. Пафос Якобсона в том, что он опровергает ставшую уже привычной «догму непереводимости» а для этого он привлекает доводы из практики межъязыкового перевода: например, если в языке перевода нет нужных слов, можно придумать новые слова, использовать описательные обороты или же прибегнуть к заимствованиям. Если в языке перевода отсутствует какой-то важный грамматический прием, можно передать понятийную информацию, содержащуюся в оригинале, иными, неграмматическими средствами, и т.д. В любом случае для Якобсона практика перевода есть то, что позволяет находить выход из ситуаций, поначалу воспринимаемых как тупиковое столкновение с языковой несоизмеримостью и непереводимостью. Философской поддержкой для Якобсона в его размышлениях о переводе со временем стал открытый им для себя и для многих коллег философ и семиотик Чарльз Сандерс Пирс. А среди пирсовских идей важнейшим для Якобсона стало определение значения как «перевода знаков в другую систему знаков».24 Эта догадка, по Якобсону, помогает философам решить вековые споры менталистов и бихевиористов о том, как существует и где находится значение. Оно – в динамике перевода.

  • 25 A Tribute to Roman Jakobson, cit., p. 84.

19По сути, формы жизни и мысли Якобсона всегда были нацелены на разного рода пере-ходы, пере-носы, пере-воды – на сближения и соединения образов, понятий, концептуальных схем, в частности, на перенос (трансфер) объектов и методов из одной науки в другую, из одной знаковой системы в другую. Это фактически формы перевода, который можно назвать «концептуальным». Достаточно напомнить, насколько внимательно промысливались Якобсоном (совместно с Клодом Леви-Строссом) возможности переноса структурных методов и понятий науки о языке в антропологию, хотя позднее подобные переносы стали делаться исследователями менее осторожно. В целом междисциплинарный разворот якобсоновской мысли предполагал разного рода переносы и переводы, требовал взаимоувязывания, или взаимоперевода, концептов, схем самых разных дисциплин – семиотики, антропологии, биологии, генетики, нейрофизиологии, фольклора, исследований мифа и др. Исходный материал для этого у него был, потому что Якобсона, как говорили его коллеги, всегда отличало поистине «всеохватное любопытство ко всему, что касалось коммуникации и языка».25

  • 26 Юрий М. Лотман, Семиосфера, СПб., Искусство – СПБ., 2001, с. 15.
  • 27 См. об этом: Наталия С. Автономова, Проблема перевода в свете идеи продуктивной непереводимости (п (...)
  • 28 О следствиях этого философского и научного события см.: Наталия С. Автономова, Познание и перевод. (...)

20Актуальный акцент придает рассуждениям Якобсона о переводе наш второй «романтик в науке» – Юрий Михайлович Лотман, который не был ни лингвистом, ни переводчиком. Прежде всего, он элегантно уточняет якобсоновскую шестичленную схему коммуникации из «Лингвистики и поэтики», подчеркивая (Якобсон тоже это говорил, но менее заостренно), в частности, что код не может быть монологическим и однородным, так как опыт и память говорящего и слушающего не тождественны, а, значит, язык есть не что иное как «код плюс история».26 Далее, Лотман расширяет спектр применимости понятия перевода, добавляя к трем якобсоновским видам перевода, о которых упоминалось выше (внутриязыковой, межъязыковой и межсемиотический), еще и первозданную его форму – перевод как вербализацию любого опыта, а также перевод как вход того или иного ментального образования в сферу семиозиса, или в сферу культурно значимого, или же выход из нее (такие переходы совершаются в культуре постоянно). Кроме того, Лотман предлагает позитивную трактовку феноменов непереводимости и непонимания: на практике они могут побуждать к новым усилиям и быть источниками порождения новых значений.27 Так идеи Якобсона и Лотмана, а также их заочные дискуссии о переводе и непереводимости позволяют нам понять, что проблема перевода и непереводимости приобретает во второй половине ХХ века философский смысл и становится новым ресурсом понимания и саморефлексии для всех гуманитарных дисциплин, связанных с языком.28

Несколько слов в заключение

21Так как наследие Якобсона во многом еще не освоено, актуален вопрос: что ушло, что осталось, что перешло из ХХ века в новое тысячелетие? Зачем философу изучать труды Якобсона? Дело в том, что опыт его многообразной «жизни в языке» богат эпистемологическими смыслами, которые еще далеко не все раскрыты. Якобсон никогда не мыслил язык, структуру статически и формально, но всегда с учетом истории, смысла, то есть, как «открытую структуру». В этом отличие его трактовок от многих более аналитичных и более склонных к редукционизму трактовок структуры в науке и философии ХХ века. Это своеобразие якобсоновского («русского» или, как теперь иногда говорят, «восточно-европейского») подхода к языку и культуре все больше осознается как эвристичное в процессе современных взаимодействий между национальными познавательными традициями. Может быть, здесь уместно говорить о шансах взаимодействия разных эпистемологических стилей, об их взаимодополнительности. Но это пока лишь гипотеза.

22Как известно, Якобсон называл себя «русским филологом», и эти слова были высечены, по его просьбе, на его надгробном памятнике. Однако, как я пыталась показать на примере общения и коммуникации, интуиции целого, широкой трактовки перевода, Якобсон очень много дал современной философии, прежде всего – эпистемологии и антропологии. А сейчас он помогает нам почувствовать новые тенденции в философии науки и увидеть, как в период завершения эпохи постмодерна (а в методологическом плане – постструктурализма), вновь намечается актуализация мысли о структуре – только в ее усложненном и обогащенном виде, с учетом аспекта открытости, а также динамики различных форм культурного и концептуального перевода.

Notes

1 В свет вышло уже более 20 томов, подготовленных Институтом философии РАН и Некоммерческим научным фондом «Институт развития им. Г.П.Щедровицкого» и опубликованных издательством РОССПЭН.

2 За последние годы вышли в свет фундаментальные издания, посвященные Якобсону: это антология исследований о нем (Roman Jakobson, еd. by Margaret Thomas, Vol. I–IV, London, New York: Routledge, 2014), «дополнительные тома» к Selected Writings, фактически превратившие «Избранные труды» Якобсона в Полное собрание сочинений. Отмечу также ряд недавно прошедших конференций в честь Якобсона. Так, на конференции в Оломоуце (Чехия) в 2012 году главное внимание уделялось месту и роли Якобсона в чешской и мировой науке; часть материалов опубликована под названием «Работа продолжается» (Work in progress, ed. by T. Kubíček and A. Lass, Olomouc, 2014). В декабре 2013 года в рамках ХХI Лотмановских чтений Институт высших гуманитарных исследований при РГГУ провел международную конференцию «Якобсон сегодня» (некоторые доклады см.: «Вестник РГГУ», № 7, серия «История. Филология. Культурология. Востоковедение»; «Arbor Mundi / Мировое древо», Вып. 21, М., РГГУ, 2015). В ноябре 2015 года в Италии состоялась большая международная конференция «Роман Якобсон: Лингвистика и Поэтика», организованная Стефанией Сини, Эдоардо Эспозито, Мариной Кастаньето вместе с коллегами из университетов Милана и Восточного Пьемонта (Верчелли); на ней в последний раз выступил Умберто Эко, рассказавший о своих встречах с Якобсоном. В целом рецензенты отмечали: Якобсон интересует не только русистов и славистов, его методы и его инициативы укрепились во многих областях современных гуманитарных наук, лингвистике, исследованиях литературы, культуры, истории и др.

3 Наталия С. Автономова, Открытая структура: Якобсон – Бахтин – Лотман – Гаспаров, Изд. 2-е, испр. и доп., М.; СПб., Центр гуманитарных инициатив, 2014, с. 31–106 (1-е изд.: М., РОССПЭН, 2009).

4 Даже у меня есть возможность об этом свидетельствовать – после того, как я встретилась с Якобсоном на Тбилисском симпозиуме по бессознательному (точнее это называлось «Международный симпозиум по неосознаваемой психической деятельности») в 1979 году. Это был последний приезд Якобсона в Советскую Россию. Когда меня представили Якобсону, и я упомянула про свои публикации о Фуко и о Лакане, он сказал – я знаю, «Вопросы философии» читаю, а потом, когда на спектакле гастролировавшей тогда в Тбилиси Таганки меня посадили рядом с ним, он с упоением рассказывал мне в антрактах о своих дорогих друзьях – Богатыреве и Леви-Строссе. Через несколько лет после этого, во время моего первого приезда в Париж в 1986 году, я рассказала об этой встрече с Якобсоном Леви-Строссу, и он был глубоко тронут таким, можно сказать, запоздалым приветом; позднее, познакомившись с архивными материалами, собранными Хенриком Бараном, и, в частности, с перепиской Якобсона и Леви-Стросса, я поняла, насколько важной была эта дружба для них обоих – не только в научном, но и в личном плане.

5 A Tribute to Roman Jakobson (1896-1982), Berlin-New York, Mouton, 1983, pp. 86-87.

6 Якобсон и не работал в крупных жанрах; самая большая его книга - это «Звуковая форма языка», но это исключение лишь подтверждает правило: Roman Jakobson, Linda R.Waugh, The Sound Shape of Language, Bloomington, Ind., Indiana Univ. Press and Hassocks, England, Harvester Press,1979.

7 Владимир Н. Топоров, Вступительное слово на открытии Международного конгресса “100 лет Р.О.Якобсону”, in: Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования, отв. ред. Х. Бáран, С. И. Гиндин и др., М., РГГУ, 1999, с. XXI.

8 Jean-Claude MilnerÀ Roman Jakobson, ou le bonheur par la symétrie, in: Idem, Le périple structural. Figures et paradigmes, Paris, Ed. du Seuil, 2002, pp. 131-140.

9 Jindřich Toman, Remarques sur le vocabulaire idéologique de R. Jakobson, «Cahiers de l’Institut de linguistique et des sciences du langage (ILSL)», 1994, 5 (Numéro spécial: L’Ecole de Prague: l’apport épistémologique).

10 См. об этом, например, в его статье Формализм Якобсона. 1935 в кн. Роман Якобсон, Формальная школа и современное русское литературоведение, ред.-сост. Т. Гланц, перев. с чеш. Е. Бобраковой-Тимошкиной, М., Языки славянских культур, 2011.

11 Впрочем, на уровне общенаучных понятий ему принадлежат емкие и глубокие понятия, внешне парадоксальные, такие как «динамическая синхрония» или «релятивистская инвариантность». Подробнее см. об этом: Наталия С. Автономова, Взаимодействие наук: случай Якобсона, in: Познание и сознание в междисциплинарной перспективе, Ч. 1, М., ИФ РАН, 2013, с.118–149.

12 Юрий М. Лотман, Последний экзамен, последний урок. Несколько слов о Романе Осиповиче Якобсоне, in: он же. Воспитание души, СПб., Искусство–СПБ, 2003, с. 74. Этот некролог впервые вышел на эстонском языке в 1983 году, на русском – в 1995.

13 Там же, с. 74.

14 Там же, с. 74.

15 Vladimir Plungjan, R.O. Jakobson et N.S.Trubetzkoy: deux personnalités, deux sciences?, «Jakobson entre l’Est et l’Ouest, 1915-1939. Cahiers de l’ILSL», 1997, 9, pp. 185-194.

16 Владимир М. Живов, Московско-тартуская семиотика: ее достижения и ее ограничения, «Новое Литературное Обозрение», 2009, № 98, c. 11-26.

17 Roman Jakobson, Linguistics and Poetics, in: Style in Language, ed. by T. A. Sebeok, Cambridge, Mass., MIT Press, 1960, pp. 350-377; перепеч.: Roman Jakobson, SW. III; рус. пер.: Лингвистика и поэтика, in: Структурализм: «за» и «против», сб. ст., М., «Прогресс», 1975, с. 193–230.

18 Нans-Georg Gadamer, Die Universalität des hermeneutischen Problems, «Philosophisches Jahrbuch», Jg. 73, Halbband II, München, 1966.

19 Ibid., p. 215.

20 Ibid., p. 215.

21 A Tribute to Roman Jakobson (1896-1982), Berlin-New York, Mouton, 1983, p. 73.

22 Roman Jakobson, On Linguistic Aspects of Translation // On Translation / Ed. by R. Brower. Cambridge, Mass., Harvard Univ. Press, 1959, pp. 232-239. Рус. пер. Роман Якобсон, О лингвистических аспектах перевода, in: он же, Избранные работы, М., Прогресс, 1985, с. 361–368.

23 Роман Якобсон, О лингвистических аспектах перевода, In: он же, Избранные работы, М., Прогресс, 1985, c. 362.

24 «Одной из наиболее плодотворных и блестящих идей, позаимствованной у американского мыслителя общей лингвистикой и семиотикой, является определение значения как “перевода (translation) знака одной системы в другую систему знаков” (4. 127). [Отсылка к соответствующему тому и параграфу собрания сочинений Пирса (С. S. Peirce, Collected Papers 1-8, Cambridge, Mass., Harvard University Press)]. Сколь многих бесплодных дискуссий о ментализме и антиментализме можно было бы избежать, если бы к понятию значения подходили в смысле перевода, который не могли бы отрицать ни менталист ни бихевиорист. Проблема перевода действительно является основной для Пирса и потому может и должна быть использована систематически». Roman Jakobson, Несколько слов о Пирсе, первопроходце науки о языке, In: он же, Язык и бессознательное, М., Гнозис, 1996, с. 166.

25 A Tribute to Roman Jakobson, cit., p. 84.

26 Юрий М. Лотман, Семиосфера, СПб., Искусство – СПБ., 2001, с. 15.

27 См. об этом: Наталия С. Автономова, Проблема перевода в свете идеи продуктивной непереводимости (по страницам работ Лотмана), in: Пограничные феномены культуры. Перевод. Диалог. Семиосфера. Материалы Первых Лотмановских дней в Таллиннском университете (4–7 июня 2009 г.), Таллинн, 2011, с. 19–35.

28 О следствиях этого философского и научного события см.: Наталия С. Автономова, Познание и перевод. Опыты философии языка, М.; СПб., Центр гуманитарных инициатив, 2016 (1-е изд. – М., РОССПЭН, 2008).

Auteur

Russian Academy of Sciences, Moscow; The Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA): avtonomovanatalia[at]gmail.com

CC-BY-NC-SA-4.0

Le texte seul est utilisable sous licence CC BY-NC-SA 4.0. Les autres éléments (illustrations, fichiers annexes importés) sont « Tous droits réservés », sauf mention contraire.

Acheter

Volume papier

amazon.fr
Rechercher dans OpenEdition Search

Vous allez être redirigé vers OpenEdition Search