Desktop versionMobile version
OpenEdition Books Ledizioni Di/Segni Reading in Russia Ноpмативная критика и романное чт...

Reading in Russia

 | 
Damiano Rebecchini
, 
Raffaella Vassena

Ноpмативная критика и романное чтение в России середины XVIII века

Normative Criticism and Novel Reading in mid-18th Century Russia

Родольф Бодэн

Abstract

The Author attempts to prove that Russian classicists like Lomonosov, and especially Sumarokov and Kheraskov, rejected the new genre of the novel in the 1750s-1760s not only because of its thematic content (the unreasonable representation of love), but also because of the new reading practices it introduced in Russia. Focusing on three theoretical texts dealing with the novel, Lomonosov’s Rhetorics, Sumarokov’s Letters on Novels and Kheraskov’s On Novel reading, the article shows that they were all concerned with the threat that the new genre represented for reading practices developed in Rus­sia before the 1750s according to classicist aesthetics and ethics. By programming individual, lonely modes of reading, the novel withdrew the reader from the environment of social control set up by classicism. By providing the reader with an independent “encyclopedia” and releasing him from the obligation to master specific cultural codes, the novel freed the reader from having to acquire specific skills and introduced the new type of the naive and uneducated reader, opposed to the ideal reader of classicism. The final objection of classicist critics to the new reading practices generated by the novel was that it offered a mode of reading based on the pursuit of pleasure and lei­sure rather than knowledge and duty: this, they feared, would promote a new kind of asocial individual, at odds with the modern ideal of the Russian nobleman, of selfless dedication to the building of the new Russia imagined by Peter the Great.

Author's note

Данный текст является обработанным вариантом статьи, впервые на французском языке в парижском журнале Slovo в 2000 году (№ 24/25, №. 279-296). На русском публикуется с разрешения журнала. На русский язык перевели Янина Коняева и Ольга Блинова в сотрудничестве с автором.

Full text

1Критическое восприятие европейского романа в России середины XVIII века стало предметом многочисленных комментариев. Статьи о романном жанре, написанные наиболее влиятельными русскими критиками 1750–1760 годов – Ломоносовым, Сумароковым и Херасковым, – были проанализированы в том числе и И. З. Серманом. В своей замечательной статье 1959 года выдающийся специалист по истории русской литературы XVIII века истолковал восприятие романа тремя критиками следующим образом:

  • 2 Серман 1959: 85-86.

Из этого видно, что Ломоносов не принимает современного французского романа, т. е. романов Прево в первую очередь, которые лишены, с его точки зрения, “примеров и учений о добрых нравах.” Новый роман неприемлем для Ломоносова тем, что, изображая жизнь в ее бытовой, случайной и, следовательно, “неразумной форме,” выдвигал тематику частной жизни как равноправную с государственно-политической. [...] Прево в своих романах соединил борьбу страстей с борьбой за существование, наделил своих бедных, “мелкотравчатых” reроев сложной душевной жизнью. Он соединил авантюрность сюжета с еще более сложным и расчлененным изображением страстей, и прежде всего любви, выступающей у него как роковое, фатальное чувство, которому не в силах противостоять ни воля, ни разум человека. Не удивительно, что вскоре после выхода в русском переводе роман Прево Приключения маркиза Г., или Жизнь благородного человека, оставившего свет вызвал гневную отповедь Сумарокова [...]. Менее резко по форме, но придерживаясь по существу тех же взглядов на роман, выступил Херасков в программной статье первого номера Полезного увеселения “О чтении книг.” В ней осуждается чтение романов.2

2Правильно отмечая осуждение приверженцами Классицизма неразумного изображения любви, свойственного многим французским романам XVII и начала XVIII века, И. З. Серман, видимо, полагал, что причины для неприятия романа у Сумарокова и Хераскова были такие же, как и у Ломоносова. В этом суждении, как мне кажется, из виду упускается достаточно значимая деталь, появляющаяся уже в заглавиях статей Сумарокова и Хераскова, в которых проблема критической оценки романа уступает место проблеме чтения романов. Текст Сумарокова, опубликованный изначально в 1759 году в Трудолюбивой пчеле, озаглавлен “Письмо о чтении романов,” а статья Хераскова, появившаяся в Полезном увеселении за 1760 год, носит название “О чтении книг.” Последнее отметил И. З. Серман, но не развил идею. Эта важная деталь наводит на мысль о возможности переместить проблематику исследования из области поэтического анализа в область прагматики текста, или даже в сферу феноменологии чтения.

3Поэтому данная статья является приглашением детально проанализировать дискурс о чтении романов, содержащийся в упомянутых выше текстах Сумарокова и Хераскова. Чтобы сократить и без того значительный объем исследуемого материала, я оставлю в стороне Риторику Ломоносова, ограничиваясь лишь ее упоминаниями. Но это не означает, что текст Ломоносова не затрагивает проблемы, связанные с чтением романов. Они уже ощутимы в Риторике, как в издании 1748, так и в издании 1759 года, но занимают там второстепенную роль, в отличие от текстов Сумарокова и Хераскова. Причина этого заключается хотя бы уже в том, что поэтика интересуется исключительно содержанием текстов и/или их написанием, а не их потреблением, в то время как новообразовавшееся пространство периодики, в котором были опубликованы тексты Сумарокова и Хераскова, существующее благодаря и для читателей, гораздо более склонно заниматься вопросами участия последних в литературном процессе.

4Поскольку текст Сумарокова достаточно объемен, я разделю его на нeсколько отрывков, которые прокомментирую один за другим. Имеющий более скромные размеры текст Хераскова я представлю единым блоком.

I. ТЕКСТ СУМАРОКОВА

  • 3 Сумароков 1787: 350-351.

“Письмо о чтении романов”
Романов столько умножилось, что из них можно составить половину библиотеки целаго света. Пользы от них мало, а вреда много. Говорят о них, что они умеряют скуку и сокращают время, то есть: век наш, который и без того краток. Чтение романов не может назваться препровождением времени; оно есть погубление времени.3

5Заголовок статьи Сумарокова, безусловно, программный: он указывает на то, что проблематичным является не содержание романов, а их чтение, как практика. Обратим внимание также на то, что окончательное осуждение жанра (“Пользы от них мало, а вреда много”), которое, как представляется, относится к содержанию романов, в статье никак не аргументировано, что тоже указывает на смещение проблематики в сторону восприятия романа.

  • 4 Речь идет об уже упомянутом списке В. В. Сиповского. См. Сиповский 1903: 1–158.
  • 5 Чтобы иметь представление о значительном присутствии иностранных (французских) романов в оригинале (...)
  • 6 Boileau 1966: 443.

6Первое замечание текста полемично. На самом деле, даже если учесть общепринятое преувеличение действительности, производимое при помощи гиперболы, это утверждение, высказанное в виде явно комического оборота (“половину библиотеки целаго света”), с трудом скрывает неточность факта, который оно осуждает. Внимательное изучение списка романов, опубликованных в России XVIII века, показывает, что их количество было ограниченным до 17594 года, то есть до публикации статьи Сумарокова. Конечно, много романов на иностранных языках ввозилось в Россию в 50 – ых годах XVIII века.5 И все-таки думается, что утверждение Сумарокова преувеличено – даже при использовании гиперболы. Преувеличение это объясняется, вероятно, его интертекстуальным происхождением. Так, я склонен полагать, что первая фраза данного письма достаточно точно передает начало “Вступительного слова (к нижеследующему Диалогу),” которое служит предисловием к (официальному) изданию 1713 года книги Буало Диалог героев романа. Первая фраза “Вступительного слова...” звучит следующим образом: “Le Dialogue, qu’on donne icy au Public, a esté composé à l’occasion de cette prodigieuse multitude de Romans, qui parurent vers le milieu du Siècle precedent, et dont voicy en peu de mots l’origine.”6 (“Диалог, который мы предлагаем на суд Публики, написан по случаю того необычайного множества Романов, которое появилось к середине прошлого Века, и вот, в нескольких словах, его истоки”).

7В обоих случаях, приводимый аргумент существования большого количества романов служит обоснованием – необходимым, согласно правилам риторики – для написания текста, который он предваряет. Во французском контексте 70 – ых годов XVII века – дата написания Диалога Буало – данный аргумент опирался на реальный факт: в это время романы во Франции были многочисленны и их чтение прочно вошло в привычку. Такое значение аргумента как отсылки к действительности даже подчеркнуто (псевдо) объективностью автора, который – конечно же не из объективности, а по риторическим соображениям – объявляет, что это явление принадлежит прошлому (“vers le milieu du Siècle precedent”), то есть 1640–1650 годам, ознаменовавшимся последовательной публикацией произведений Гомбервилля, мадмуазель де Скюдери и Ла Кальпренеда. Таким образом, волна романов, которую Буало намеревается высмеять, дважды помещена в прошлое: сначала, по отношению к моменту нaписания первой версии Диалога (1666–1671) и, затем, по отношению ко времени составления предисловия для его издания в 1713 году. Однако использование гиперболы, служащей обоснованием для написания текста, остается обязательным и сорок лет после вышеупомянутой волны! Стоит ли говорить, насколько оно должно было показаться необходимым Сумарокову, который изобличает явления (по идее) непосредственно современные. Такое положение вещей объясняет чрезмерное раздувание тропа при его переходе из текста Буало в “Письмо...” Сумарокова.

8Нет ничего удивительного, в том, что Сумароков заимствует у Буало. Движимый стремлением стать непреклонным законодателем Парнасса (такое стремление по традиции, берущей свое начало в XVII веке, приписывали Буало), Сумароков часто прибегал к признанным французским авторитетам (таким как Буало и, конечно же, Вольтер, которого он даже взял в судьи в своем споре с Лукиным по поводу драмы).

9Поскольку аргумент является по сути риторическим и интертекстуальным, Сумароков не останавливается на нем и переходит к настоящей проблеме, которая возникла в России на стыке двух десятилетий: проблеме чтения романов. Автор диалогически включает в свой текст ревностных поборников романов (“Говорят о них, что они умеряют скуку и сокращают время”). Как можно заметить, единственный закон, которому подчиняется роман и, следовательно, который оправдывает его существование – это его субъективная оценка читателем, судящим о нем по качеству вымысла. Таким образом, единственное оправдание романа – в его потреблении, точнее, в реальной продолжительности его потребления. И именно то, что литература становится самоцелью, а не (социо) культурным явлением, вписывающимся в иерархию, придерживающимся этикета, и невыносимо для Сумарокова.

10Рассуждения Сумарокова такие же, как и в Риторике Ломоносова, которая тоже бичует новый жанр и подчеркивает, что сочинение романов – это потеря времени:

  • 7 Ломоносов 1952: 223

Французских сказок, которые у них романами называются, в числе сих вымыслов положить не должно, ибо они никакого нравоучения в себе не заключают и от российских сказок, какова о Бове составлена, иногда только украшением штиля разнятся, а в самой вещи такая же пустошь, вымышленная от людей, время свое тщетно препроваждающих, и служат только к развращению нравов человеческих и к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях.7

11В этом отрывке Ломоносов осуждает не только изображение слишком низкой реальности, плохо согласующееся с классическими представлениями о вкусе и морали, о чем наводит на мысль анализ И. З. Сермана, но также и влияние романа на поведение читателя. Роман может подтолкнуть последнего к праздности, которая крайне противоречит петровским идеалам поведения человека, посвящающего свой труд и свои силы общественной жизни и построению государства.

12Фраза “такая же пустошь, вымышленная от людей, время свое тщетно препровождающих” выдает страх перед потерей времени. В стране, где предстоит создать престижную культуру, достойную планов современного государства, завещанного Петром Великим, было бы жаль тратить энергию образованной публики на второстепенные занятия. Тот же аргумент находим и в тексте Сумарокова, для кого литература должна служить построению социальной структуры, неотъемлемой частью которой она сама является. Но в то время как у Ломоносова здание, которое нужно возвести, – это государство в петровском смысле слова, у Сумарокова – это гражданское аристократическое общество, которое должно служить противовесом государственной власти. Помимо указанного различия, отказ обоих авторов от романного жанра базируется на одном и том же типе дискурса. К тому же, оба они следуют логике сопротивления, направленной против уклонения текста от сферы потребления, которая регулируется определенным этикетом и подчиняется общественной, идеологической и политической цели, его превосходящей.

  • 8 Барт 1994: 473. См. также 494: “Асоциальный характер наслаждения. Возникая в результате резкой утра (...)

13Таким образом, время потребления литературного произведения (“препровождение времени”), по мнению Сумарокова, должно быть включено в высшую временную структуру, к которой относится ряд культурных и социальных практик, составляющих жизнь человека (“век наш, который и без того краток”). Потребление текстов участвует даже и в создании человека, в том смысле, что оно формирует его культуру и всецело находится в его власти, так же как и во власти той высшей структуры, элементом которой данный человек является. Читатель должен властвовать над текстом. Он всегда должен быть способным установить связь между разными текстами, между текстами и обществом, между текстами, обществом и своей собственной личностью. Напротив, чтение романов – это чтение тотальное (даже тоталитарное). Оно погружает читателя в вымышленный мир и вводит в конфликтную ситуацию, при которой время вымышленной истории противопоставляется времени, необходимому для прочтения текста. Чтение романов – это, в полном смысле слова, антикритическое чтение, тип наивного чтения, выводящий человека из высшей временной структуры, каким является установленный распорядок его социальной деятельности. Как заметил Барт, “в море обыденных человеческих отношений текст – это своего рода островок, он утверждает асоциальную природу удовольствия (социален только досуг).”8

14Отрывая человека на время чтения от его общественных обязанностей, текст-источник удовольствия – если следовать дихотомии, установленной Бартом, – каким является роман, отрицает само существование высшей временной структуры, частью которой он изначально должен был стать.

  • 9 “Пожалуйста, забудьте на время о себе и своем государстве и вместо этого подумайте хорошенько, как (...)
  • 10 “Вы только посмотрите на ее дерзость! Во время бунта она предлагает мне решать вопросы любви!” Там (...)
  • 11 Серман 1959: 86.

15Характерно, что предчувствие угрозы, которую представляет роман для социального порядка и для ему соответствующей культурной структуры, заметно уже в Диалоге Буало, послужившем, по моему мнению, образцом Сумарокову. Диалог изображает персонаж Сафо, взятый из романа Артамен, или Великий Кир, в котором поэтесса была воплощением самой Мадлен де Скюдери (нет ничего удивительного в том, что формулировка наиболее страшной опасности, которой может подвергнуть роман своего читателя, исходит из уст персонажа, являющегося двойником наиболее известной представительницы жанра). У Буало Сафо так обращается к Плутону: “De grace, oubliés donc pour quelque temps le soin de vostre personne et de vostre Estat et au lieu de cela songés à me bien définir ce que c’est que cœur tendre, tendresse d’amitié, tendresse d’amour, tendresse d’inclination et tendresse de passion.”9 На что Плутон отвечает: “Mais regardés cette impertinente. C’est bien le temps de résoudre des questions d’amour que le jour d’une révolte.”10 Можно ли найти более наглядный пример, чем этот отрывок? Персонаж романа побуждает Плутона, повелите ля подземного царства, представителя власти, принявшего на себя бремя ответственности, забыть на время своего погружения в мир романа, то есть на время, отданное чтению романа, и о своем личном долге (“vostre personne”), и о долге человека социального, занимающего определенное место в государственной структуре (“vostre Estat”). Погруженный в вымысел читатель забывает о порядке вещей мира реального и приобщается к порядку вещей мира вымышленного (в данном случае, романного, в котором главным вопросом остается вопрос определения чувства). Ответ Плутона восстанавливает привычный порядок вещей (подавить бунт – дело политическое – намного важнее, чем разбираться в чувствах, относящихся к сфере личного). Как правильно отмечал И. З. Серман: “[роман] выдвигал тематику частной жизни как равноправную с государственнополитической.”11

16Таким образом, время потребления романа – это не просто и не только потеря времени (далее Сумароков пишет “чтением онаго больше употребится времени на безполезное, нежели на полезное”), которая могла бы быть вписана в распорядок дня, это его исчезновение, его забвение и даже его уничтожение (“оно есть погубление времени”).

17Разбираемый отрывок “Письма...” содержит основные пункты, за которые Сумароков осуждает романы, а также все, что составляет самобытность его текста в целом. То, что следует за приведенной цитатой, представляет собой ряд более традиционных аргументов, обосновывающих резкость – вызванную, на деле, страхом перед тем риском, который представляет практика чтения романов для формирования человека эпохи Классицизма – критических выпадов в адрес зарождающегося жанра:

  • 12 Сумароков 1787: 350–351.

Романы писанныя невежами читателей научают притворному и безобразному складу, и отводят от естесвеннаго, который един только важен и приятен. Мы не хулим Романическим, но при просвещении нашем естественным складом, скотския изображения превосходим. Хорошия романы хотя и содержат нечто достойное в себе; однако из Романов в пуд весом, спирту одного фунта не выйдет, и чтением онаго больше употребится времени на безполезное, нежели на полезное.12

18Этот второй отрывок судит о романе с точки зрения вкуса (“научают притворному и безобразному складу ”) и естественности, союзницы вкуса (“и отводят от естесвеннаго ”). Выпады, которым подвергается роман, почти не подкреплены анализом, сводящимся к общепринятым суждениям. Три термина, тем не менее, привлекают внимание: “притворный,” “ естественное” и термин “изображения.” Противопоставление двух первых и присутствие третьего термина подчеркивает до какой степени романная проза воспринимается как дискурс вымысла, который изображает ложный (сливающийся, на самом деле, с вымышленным), так как противоречащий “Естественности,” “склад.”

  • 13 В Диалоге героев романа Буало Разум также является нормой, во имя которой осужден роман. Слушая взб (...)

19Этот дискурс Вкуса, опирающийся на идеи просвещенного Разума (“при просвещении нашем”),13 во имя которого выступает Сумароков, предполагает, со стороны читателя, обладание определенными компетенциями (ведь иметь вкус – означает иметь компетенции). Упомянутые компетенции – как то: владение сводом правил (культурных ссылок) и умение устанавливать связи между произведениями с тем, чтобы определить их место в культурном дискурсе – характеризуют отношение к чтению, существующее в контексте Классицизма, и/или отношение к серьезному произведению или к научному труду. Чтобы быть правильно прочитанным, последний часто требует от своего (русского) читателя обучения иностранному языку или языку древнему и культурной парадигматической осведомленности, уже потому, что нередко прибегает к цитированию.

20Компетенции читателя, упорядочивающие текст и не позволяющие тексту ими распоряжаться, не могут пострадать от бессодержательности романов, поэтому промахи романного жанра, сколько бы серьезными они ни были, достойны, в лучшем случае, лишь презрения читателя. Вот почему Сумароков настаивает на своей снисходительности к роману (“Мы не хулим Романическим [...]. Хорошия романы хотя и содержат нечто достойное в себе”). Вероятно, чтобы остаться в рамках правил, установленных сатирическим жанром статьи, Сумароков, играя на нарушении логи ческих связей, заканчивает в манере Писарева: “однако из Романов в пуд весом, спирту одного фунта не выйдет.”

  • 14 Автухович 1995: 66.
  • 15 Ломоносов 1952: 222: Краткое руководство к красноречию, издание 1759 г. К этим произведениям следов (...)
  • 16 Левин 1995: 86.

21В следующем отрывке, который исследователи, за исключением Т. Е. Автухович,14 часто обходят, Сумароков, как и Ломоносов до него, составляет список исключений, избегших однозначного осуждения жанра. Ломоносов выделял в 1759 году Аргениду Барклая и Приключения Телемака,15 два произведения одинаковые по тематике (оба политические романы, идеализирующие абсолютизм16). Странным образом в списке исключений Сумарокова произведение Фенелона фигурирует в сопровождении Дон Кихота:

  • 17 Сумароков 1787: 350–351

Я исключаю Телемака, Донкишота и еще самое малое число достойных Романов. Телемака причисляли к Епическим поэмам, что в предисловии ево и напечатано; а многия сию книгу как Илиаду и Енеиду, образцем Епической Поэмы поставляют; но что сево смешняе? кроме расположения, Телемак не Поэма; нет ни Епической поэмы, ни оды, в Прозе. А Донкишот Сатира на Романы.17

  • 18 Багно 2009: 15.

22Более, чем суждение о Телемаке, наше внимание привлечет здесь оценка Дон Кихота, так как она освещает очень интересное явление, связанное с практикой чтения в XVIII веке. Сумароков видит в произведении Сервантеса “сатир [у] на романы.” Если главным аргументом Дон Кихота является cатира на романы, то направлена она только на подвид рыцарского романа, и Сумароков ошибается – несомненно, намеренно, – распространяя высказывания Сервантеса на все романы (в том числе, и, прежде всего, на романы, написанные позднее XVI века, так как, по всей видимости, он не был знаком с другими). Но самое важное, что эта “сатира на романы” Сервантеса представляет собой роман! Этот явный парадокс, естественный, как отметил В. Е. Багно, для рецепции Дон Кихота в XVIII веке,18 свидетельствует о существовании двух противоположных типов чтения в России середины XVIII века: чтение ‘нормативное,’ когда в прозаических текстах прежде всего ищут информативное содержание – это чтение свойственное Классицизму, Ломоносову, и здесь, во всяком случае, Сумарокову – и чтение более свободное, связанное большей частью с быстрым развитием романа, то есть, как мы видели, чтение менее критическое, целью которого был не синтез информации, а само чтение, процесс его собственного развертывания во времени.

  • 19 Сумароков 1787: 350–351

Ежели кто скажет, что романы служат к утешению неученным людям, для того что другия книги им не понятны: ето неправда; ибо и самой высочайшей Математики основания, понятно, написать удобно; хотя то и подлинно, что книг таковых мало видно. Однако много еще книг и без Романов осталося, которыя вразумительны и самим неученным людям. Довольно того, чем и просвещаяся можно препровождать время, хотя бы мы и по тысяче лет на свете жили.19

  • 20 Этот термин принадлежит перу Умберто Эко. См. Eco 1985: 16

23В конце своего текста Сумароков возвращается еще более явно к обсуждению вопросов, связанных с чтением и восприятием романов. Вновь прибегая к диалогическому приему, Сумароков предвосхищает возражения своих оппонентов, дабы лучше им противостоять, и опровергает их аргумент о том, что роман находит свое оправдание в существовании малообразованных читателей. Речь здесь идет о том же самом сопротивлении, что и выше, а именно: о сопротивлении книгам, которые не требуют со стороны читателей усилий по приобретению особой энциклопедии,20 на которую ссылается произведение. Термин “основания,” понимаемый здесь как “правила,” отсылает нас непосредственно к этому своду правил, который следует приобрести. Странным образом Сумароков отрицает существование очень сложных для чтения книг, настаивая на том, что все книги предоставляют своим читателям свод правил для расшифровки содержащейся в них информации. В этом обнаруживается некоторого рода зависть и очевидная попытка применить ко всем текстам то, что является привилегией единственно романного текста: полная независимость его энциклопедии, создающейся по мере создания вымышленного мира, который она призвана сделать доступным для понимания, и который она имеет полную свободу вывести за рамки, навязанные миметическими правилами. Еще более удивительным образом Сумароков тут же отступает, признавая, что такие книги редки (на самом деле, как я только что сказал, они не существуют вне сферы [романного] вымысла).

24Последний обращающий на себя внимание момент текста Сумарокова – это то, что автор в конце концов присоединяется к мнению, согласно которому чтение книг может быть времяпрепровождением, на что указывает выражение из заключительной фразы “препровождать время.” Но, примечателен тот факт, что мы, кажется, становимся здесь свидетелями переосмысления требования Горация (приятное с полезным должны быть совмещены) в пользу приятного: последняя фраза выдает изменение взгляда на книгу и на ее социальную функцию, согласно которой книга все больше и больше воспринимается как объект потребления, а не просто как посредник в передаче знаний (“Довольно того, чем и просвещаяся можно препровождать время”).

25Наконец, последнее высказывание, одновременно с тем, что оно подтверждает окончательное укоренение проблемы романного жанра в проблеме о времени потребления романных текстов (“хотя бы мы и по тысяче лет на свете жили”), выдает существование еще одной проблемы, над которой размышлял Сумароков, и, быть может, до него Ломоносов. Из-за успеха недавно появившегося жанра им обоим, заботящимся о просвещении элиты российского общества, пришлось выбирать между жгучим желанием видеть своих соотечественников читающими и неодобрением того, что они читают. В разбираемом отрывке Сумароков пытается внушить идею, что существует достаточно книг, чтобы читать в течение “тысяч [и] лет,” повторяя сказанное выше (“много еще книг и без Романов осталося”), но оказывается при этом неспособным проиллюстрировать свое заявление на конкретных примерах. Точно так же, во время первой публикации Риторики в 1748 году Ломоносов оказался бы в затруднении, учитывая крайне низкий уровень развития книжного рынка в России того времени, назвать произведения, которые бы он мог порекомендовать читателям вместо постыдных романов. Хотя ситуация изменилась с 1748 по 1759 год и читатель текста Сумарокова имел более обширный выбор произведений, чем десять лет назад, в основе своей, проблема осталась той же, что и мешает Сумарокову назвать книги, которые одновременно были бы понятны для любой публики (“которыя вразумительны и самим неученным людям”) и представляли бы неоспоримый дидактический интерес: таких произведений нет, и потому они не могут быть названы.

  • 21 Сумароков 1787, т. IX, “Разныя прозаическия сочинения и переводы”: Пришествие на нашу землю, и преб (...)
  • 22 Автухович 1995: 167. Об этом романе Сумарокова см. Егунов 1963

26Таким образом, текст Сумарокова оказывается очень богатым и глубоким. В нем речь идет не столько об однозначном осуждении романа, сколько о реакции перед вызывающим озабоченность явлением: появление новых условий восприятия литературного произведения. Действительно, Сумароков не отвергает роман по причинам, связанным с поэтикой. Хоть и движимый желанием стать законодателем Парнасса, он не осуждает на небытие все, что не может быть отнесено к одной из литературных традиций, узаконенных поэтикой Классицизма. Уместным будет здесь вспомнить, что Сумароков опубликовал переводы французских произведений, относящихся к жанру (философской) повести: “Микромегас” и главу из “Велизаря.”21 Как упоминает Т. Е. Автухович, он начал также работу над романом Исмений и Исмена.22 Это доказывает, что он не отвергает вымысел в прозе (правда, ограничиваясь тематически нравоучительной или политической аллегорией). Однако переведенный текст Вольтера – это короткий рассказ, а перевод из Мармонтеля ограничивается одной главой: две “короткие формы,” которые едва превышают пятнадцать страниц. Поэтому мне кажется, что осуждение романа, происходящее через осуждение его чтения, является и осуждением его длины. В понимании Сумарокова, длина романов – это время, потраченное на их чтение, которое, делая возможным погружение в вымысел, характерное для романов, провоцирует пугающее забвение реального мира.

27То, чего боялся Сумароков, это появление человека, описанного Роланом Бартом в следующих строках:

  • 23 Барт 1994: 462.

Вообразим себе индивида [...], уничтожившего в себе все внутренние преграды, все классификационные категории, а заодно и все исключения из них – причем не из потребности в синкретизме, а лишь из желания избавиться от древнего призрака, чье имя – логическое противоречие; такой индивид перемешал бы все возможные языки, даже те, что считаются взаимоисключающими; он безмолвно стерпел бы любые обвинения в алогизме, в непоследовательности, сохранив невозмутимость как перед лицом сократической иронии [...] так и перед лицом устрашающего закона [...]. Подобный человек в нашем обществе стал бы олицетворением нравственного падения: в судах, в школе, в доме умалишенных, в беседе с друзьями он стал бы чужаком. И вправду, кто же способен не стыдясь сознаться, что он противоречит самому себе? Тем не менее такой контргерой существует; это читатель текста – в тот самый момент, когда он получает от него удовольствие.23

28Сумароков, так же как и Ломоносов, видел, как непреодолимо притягивал роман читателей, и наверно осознал до какой степени было бесполезно бороться против зарождающегося жанра. Он также почувствовал новый и не поддающийся контролю характер, каким обладали условия восприятия текстов такого рода.

  • 24 Там же: 469.

Тмесис будучи источником и символом всякого удовольствия [...] противопоставля [ет] то, что важно, и то, что неважно для раскрытия сюжетной загадки; такой зазор имеет сугубо функциональное происхождение; он не принадлежит структуре самих повествовательных текстов, а рождается уже в процессе их потребления; автор не способен предугадать возникновение подобных зазоров, поскольку вовсе не желает писать то, чего не станут читать.24

29Херасков, вслед за Сумароковым, сформулировал данную проблему и попытался кодифицировать новый тип чтения, делая дополнительный шаг от прагматики к феноменологии. Во втором анализируемом мною тексте, Херасков призывает к аналитическому чтению и рисует портрет идеального читателя, противоположного тому ‘контргерою,’ каковым является читатель романов.

II. ТЕКСТ ХЕРАСКОВА:

  • 25 Полезное увеселение, 1, 1760. Цитируется В. В. Сиповским. См. Сиповский 1903: 234.

“О чтении книг ”
Чтение книг есть великая польза роду человеческому, и гораздо большая, нежели все врачеваньи неискусных медиков. О сем можно сумневаться тому, кто книг не читывал; однако великая разность читать и быть читателем. Несмысленной подъячей с охотой читает книги, которыя писаны без мыслей, купец удивляется, по их наречию, виршам, сочиненным таким же невежею, каков он сам; однако они не читатели. [...]
Ежели я стану читать, чтоб пользу получить от выбранной мною книги, то я прежде всего буду думать: что за книгу я читать берусь? как читать ее буду? всякую-ли материю толковать, или скорее книгу кончить? но что не похвально для книг хорошаго содержания. Романы для того читают, чтоб искуснее любиться и часто отмечают красными знаками нежныя самыя речи; а философия, нравоучении, книги до наук и художеств касающияся, и тому подобныя, – не романы, и их читают не для любовных изречений; для сего должно мне, вникнув в coдержание книги, разобрать автора моего, содержание его книги и достоинство онаго.25

30Херасков различает два типа потребителя: тот, кто читает (можно сказать, “тот, кто умеет читать” или “кому случается читать”) и Читателя (“однако великая разность читать и быть читателем”). Текст характеризует первый тип посредством того, что он читает, а второй – посредством техники чтения, то есть того, как он читает.

31Основная идея первого абзаца может быть сведена к двум пунктам: первый тип потребителя отличается посредственными компетенциями, и тем, что его двигателем является удовольствие.

32Суждение о компетенциях не разъясняется, но дано в выборе профессий, свойственных этому типу читателя (подьячие и купцы умеют читать, но они малообразованны). Что касается вопроса удовольствия, то он проявляется в выборе модализирующих терминов, описывающих сам процесс чтения: подьячий читает “с охотой,” купец “удивляется.”

33Первый абзац заканчивается словами, которые лишают этих людей звания читатель: “однако они не читатели.” Таким образом, недостаточно уметь читать, нужно еще знать, как (больше, чем что) читать. Понятие удовольствия также не входит в определение того, что Херасков понимает под словом читатель. Удовольствие связано с самим процессом (“в момент, когда [читатель] наслаждается” – писал Барт), с моментом чтения, а не с чтением, как свершившимся фактом, перформацией компетенций. На этом основании, противопоставление, которое вводит Херасков между неопределенной формой глагола несовершенного вида “читать” и глагольной синтагмой “быть читателем,” является показательным. В первом случае, речь идет о совершении действия чтения, о процессе, во втором – о состоянии, полученном в ходе приобретения компетенций, о чистом потенциале, который можно использовать, но который необязательно используется. Добавлю, что это предпочтение, отданное состоянию, а не действию в своем развитии, подчеркивает консервативную аристократическую идеологию всего текста, которая выражается довольно резко, ocoбенно в употреблении оскорбительного термина “невеж [и].”

34Местоимению “они,” под которым подразумеваются купцы и подьячие, а также авторы, пишущие для них, всем этим “невеж [ам],” Херасков противопоставляет “я” из второго абзаца, который, переходя в область феноменологии, составляет инструкцию приемлемого типа чтения.

35Как только сделан выбор книги – ради пользы, которую она несет читателю (“чтоб пользу получить от выбранной мною книги”) – читатель, в данном случае ‘я’ текста, отсылающее к тайному сговору между автором текста Полезного увеселения и его адресатом и одновременно вводящее понятие образцового читателя – должен предварительно задаться рядом вопросов (“я прежде всего буду думать”). Мысль о том, что сделать это нужно предварительно, важна. Априорные размышления над текстом, даже до начала чтения, дают возможность классифицировать и рационализировать текст, вписывая его тем самым в область некоего знания, некой культуры. Как это подразумевалось в тексте Сумарокова, читатель должен всегда уметь определить местоположение данного текста по отношению к другим текстам и по отношению к самому себе. Тот же самый подход к чтению кодифицирован и предложен читателю в тексте Хераскова.

  • 26 Барт 1994: 469
  • 27 Об этих двух противоположных друг другу типах чтения см. Барт 1994: 470: “Отсюда – два способа чтен (...)

36В зависимости от природы текста (“что за книгу я читать берусь”) существует два типа чтения (“как читать ее буду”): чтение аналитическое, критическое (“всякую ли материю толковать”) или чтение быстрое, устремленное на конец текста (“скорее книгу кончить”), на его потребление. Второй тип чтения, это чтение вымышленных историй, которое, “опуск [ая] целые куски, перепрыгивая через те из них, которые кажутся “скучными,” [...] поскорее доб [ирается] до наиболее захватывающих мест (всякий раз оказывающихся узловыми сюжетными точками, приближающими нас к разгадке чьей-то тайны или судьбы)”26 и которое беспрестанно подгоняет читателя вперед, вовлекая его в течение всего повествования в постоянное раздувание своего собственного свода правил, и именно это раздувание является единственным оправданием ареференциальности данного произведения.27

37Едва описав этот второй тип чтения, Херасков сразу же его осуждает, как не подходящий для произведений, достойных внимания (“что не похвально для книг хорошаго содержания”), философских или поучительных, научных или затрагивающих проблемы эстетики трудов (“философия, нравоучении, книги до наук и художеств касающияся”).

38Как можно заметить, как и что взаимосвязаны: ответ на вопрос что читать уточняет ответ на вопрос как читать, последний же в свою очередь позволяет судить о том что читать. Иными словами, всякая книга предписывает свой тип чтения (вспомним, Сумароков уверял, что каждая книга дает ключ к своему пониманию) и правильное с точки зрения Хераскова и узаконенное им чтение должно, по мере возможности его применения, позволить распознать книгу, которую стоит или не стоит читать. Попытка применить заранее установленную модель чтения к произведению позволяет судить о годности данного произведения (“разобрать автора моего, содержание его книги и достоинство онаго”).

39Предосудительное чтение, синтагматическое по своей сути, – это чтение романов, цель его экстратекстуальна и безнравственна (“Романы для того читают, чтоб искуснее любиться”). Безнравственна, так как связана с любовью, но также и потому, что экстратекстуальна: такое чтение наводит мосты между текстом и конкретной, физической жизнью, что, с одной стороны, уничижает текст (призванный поддерживать связи лишь с равными себе произведениями, то есть поддерживать связи парадигматические), а с другой стороны, уравнивает жизнь и текст, сообщая последнему (в данном случае, роману) вескость, что отвлекает читателя от его роли в структуре общества.

40Наконец, подобное чтение, и это замечательный момент в тексте, соотнесено Херасковым с практикой цитирования: “часто отмечают красными знаками нежныя самыя речи.” Речь здесь не идет о цитировании как практике письма, характерной для научного текста и являющейся главным посредником в только что упомянутых парадигматических отношениях между данным текстом и ему равными произведениями, но о цитировании как практике чтения. Однако, именно такое цитирование, являющееся основополагающим элементом удовольствия, получаемого от чтения, подвергает неисчислимым опасностям сам текст, а также его целостность, приписываемую ему классическим дискурсом.

  • 28 Compagnon 1979: 17, 18.

41Как пояснял Антуан Компаньон, цитирование, “радость, которую мы получаем от того, что мастерим что-то своими руками, [...] ностальгическое удовольствие от детской игры,” предполагает “не монотонное [чтение], и не однообразное, но такое, которое взрывает текст, [...] разъединяет его на куски, [...] распыляет его.”28 Можно ли перед лицом такого подхода к чтению еще мечтать о реализации синтеза текста, как того требует информативное чтение, о реализации синтеза смысла, каковым выступает серьезное чтение эпохи Классицизма, чтение суммирующее, центростремительное?

  • 29 Там же: 18.

[А] кт цитирования [...] разрушает текст и вырывает цитату из контекста. [Цитирование – не] простое ли это признание того, что в книге есть фразы, которые я читаю, и те, которые я вовсе не замечаю, и соотношение между ними меняется в зависимости от книг, и в зависимости от времени?29

  • 30 “Наиболее классические повествования [...] содержат в себе своего рода ослабленный тмесис: ведь отн (...)

42Что может еще сильнее противостоять строго кодифицированному чтению, рекомендованному выше Херасковым, чем это избирательное чтение, признак свободы читателя, символ субъективности его восприятия? Что может быть более опасным, чем это признающееся в своей выборочности чтение, для классического стремления к полной ясности текста, то есть к правильной передаче информации, которую он в себе заключает, и к уверенности в верной его расшифровке соответствующим читателем?30

  • 31 “Мы совершенно безнаказанно (ведь никто за нами не следит) перескакиваем всевозможные описания, отс (...)
  • 32 Compagnon 1979: 18; те же выходные данные для цитаты Квинтилиана.

43Это поцитатное чтение – в полном смысле слова (свободное) чтение в противоположность устной передаче классического произведения – от малых жанров в стихах до оды, – которое читают при дворе или “в свете,” или в противоположность восприятию текста во время театрального представления (столько мест, где за моей расшифровкой следят другие, в то время как, когда я читаю роман, как пишет Барт, никто меня не видит31). “Чтение свободно и не обязано следовать ритму, навязанному оратором. В любой момент можно вернуться назад, либо для того, чтобы прочитать внимательнее отрывок, либо для того, чтобы лучше его запомнить,” – писал Квинтилиан. И Антуан Компаньон комментирует: “перечитать, запомнить (repetere, в тексте Квинтилиана) – это значит расчленить текст, изменить его организацию.”32

  • 33 Compagnon 1979: 20.
  • 34 “Если я решился судить о тексте в соответствии с критерием удовольствия, то уже не дано заявить: эт (...)
  • 35 Compagnon 1979: 28.

44Отмечать красным цветом, как это делает антигерой Хераскова, “ фразы наиболее нежные” – это значит затем повредить текст. “ Подчеркиванием [...] я оставляю свой собственный след, перегружая тем самым текст. Я проникаю меж строк, вооруженный клином, костыльной лапой или шилом, и страница разрывается; [...] я пачкаю и порчу вещь: я ее присваиваю.”33 Портить текст, присваивая его, во всех смыслах слова, завладевая им, вырывая его из его единственного диалога с (текстуальной) традицией, чтобы освободить тексты, принадлежащие к одной и той же парадигме, от судейских обязанностей, с целью захватить эти обязанности для себя самого: именно это делает читатель романов, описанный Херасковым. Он провозглашает себя судьей произведений, он, некомпетентный читатель, в то время как, наоборот не он, а произведения должны бы были судить и приговорить его к овладению сводом правил, необходимым для их понимания.34 Он снижает текст до уровня своего собственного понимания, отрицая его информативную целостность и сводя его к своему единственному субъективному пониманию. “Главное в чтении – это то, что я вырезаю из текста, то, что я вызываю; его истина – это то, что мне нравится, и то, что меня привлекает.”35

45Цитирующий читатель, читатель, останавливающийся во время чтения, замедляющий развитие текста и приподносимого текстом урока, – это читатель, который находится в процессе чтения, или тот, кто вечно продлевает посредством возврата к прочитанному или повторения (две формы личного потребления цитаты) свою деятельность, сводя ее к процессу без конца, не давая ей стать приобретением и дезактивированным знанием, то есть культурой. Такой читатель отличается своей позицией, тем, что он находится в процессе чтения, а не готовится к чтению. Подготовка к чтению была, по мнению Хераскова, необходимым предварительным условием, предопределяющим возможность становления (настоящего) читателя. Напротив, читателю романов, как мы видели, предварительные знания не нужны, поскольку роман не требует ничего кроме, как приступить к его чтению, после чего, он сам берет на себя обязанность объяснить и обосновать все происходящее.

46Итак, текст Хераскова знаменует собой окончательное укоренение poманного жанра в литературной сфере от поэтики до феноменологии. Он дает мало сведений о содержании осуждаемых произведений. В нем можно найти лишь подтверждение того, что читатели знали уже давно – по меньшей мере, со времен Риторики Ломоносова, если не с опубликованного в 1730 году Тредиаковским перевода Езды в остров любви, прециозного романа аббата Поля Таллемана, – а именно: что роман повествует (в основном) о любви, используя для этого нежные речи. Более того, текст Хераскова утверждает, что роман рассказывает только о любви, поскольку он противопоставляет один тип изложения (роман) перечислению (почти) всех других типов дискурсов, обычно передаваемых в письменной форме: “а философия, нравоучении, книги до наук и художеств касающиеся, и тому подобныя, – не романы.”

  • 36 Х [ерасков] 1760, Путешествие разума в страну поэзии: 234. Приведем из этой же статьи Хераскова сле (...)

47Отсутствие описания осуждаемых произведений можно объяснить по-разному. Возможно это проявление пристрастия, распространенного в критических текстах того времени, являющихся скорее полемическими, нежели аналитическими (так, я отметил, что Сумароков не считал нужным тематически обосновывать свои выпады против романов). Отсутствие описания является, главным образом, доказательством того, что проблема, которую поднимает роман кроется не в его содержании, а, как я смог, надеюсь, показать, проанализировав тексты Сумарокова и Хераскова, в его восприятии и, в особенности, в его чтении. Еще один текст Хераскова, опубликованный в том же номере Полезного увеселения, который я не счел нужным цитировать, настолько он повторяет то, что было уже сказано, coдержит следующее обращение к романам: “вы есть ни что сами собою, но то, что от вас происходит, есть вред, или лучше сказать, посмеяние всему роду человеческому.”36 Как видно из приведенного высказывания, роман – ничто, это означает в прямом смысле слова, что он достоин презрения, но также, при смысловом смещении, это означает, что роман не существует как предмет. Именно поэтому описание его невозможно. Для русских критиков 50-60-ых годов XVIII века и, в особенности, для Сумарокова и Хераскова роман существует только как практика, как феномен романного чтения. А этот феномен представляет угрозу для литературной семиосферы, выстроенной Классицизмом: во-первых, потому что романное чтение ослабляет социальный контроль, под которым потреблялась литература в рамках Классицизма; во-вторых, потому что оно освобождает читателя от обязанности овладеть надлежащими культурными компетенциями перед тем, как преступить к чтению, и поэтому создает образ необразованного читателя, далекий от идеального читателя Классицизма; в-третьих, потому что оно программирует чтение, основанное на поисках удовольствия, а не информации, и поэтому способствует возникновению образа асоциального человека, несовместимого с идеалом нового русского дворянина, полностью преданного построению новой петровской России.

Bibliography

Автухович Т. Е., 1995, Риторика и русский роман XVIII века. Взаимодействие в начальный период формирования жанра, Гродно, Гроденский гос. ун. им. Янки Купалы.

Багно В. Е., 2009, Дон Кихот в России и русское донкихотство, СПб., Наука.

Барт Р., 1994, Удовольствие от текста, в Избранные работы: Семиотика. Поэтика, М., Прогресс, Универс.

Егунов А. Н., 1963, “Исмений и Исмена, греческий роман Сумарокова,” Международные связи русской литературы, М.– Л., Издательство Академии Наук СССР: 135–160.

Копанев Н. А., 1986, “Распространение французской книги в Москве в середине XVIII в.,” Французская книга в России в XVIII веке: очерки истории, отв. ред. С. П. Лупов, Л., Наука: 59–172.

Левин Ю. Д., 1995, История русской переводной литературы. Древняя Русь. XVIII век. Том 1. Проза, СПб., Дмитрий Буланин, Köln, Böhlau.

Ломоносов М. В., 1952, “Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показающая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки,” Полное собрание сочинений, т. VII, “Труды по филологии 1739–1758,” М.– Л., Издательство Академии Наук СССР.

Серман И. З., 1959, “Становление и развитие романа в русской литературе cepeдины XVIII века,” Из истории русских литературных отношений XVIII – XIX веков, М.– Л., Академия Наук СССР: 82–95.

Сиповский В. В., 1903, Из истории Русскаго Романа и Повести, (материалы по

библиографии, истории и теории русскаго романа), СПб., отд. русск. яз. и слов. Имп. Акад. Наук.

Сумароков А. П., 1787, “Письмо о чтении романов,” Полное Собрание всех сочинений в стихах и прозе, покойнаго Действительнаго Штатскаго Советника, Ордена Св. Анны Кавалера и Лейпцигскаго Ученаго Собрания Члена, Александра Петровича Сумарокова, собраны и изданы в удовольствие Любителей Российской учености Николаем Новиковым, Членом Вольнаго Российскаго Собрания при Императорском Московском Университете, Издание второе, в Москве, в Университетской типографии у Н. Новикова, т. VI.

Х [ерасков] М. М., 1760, “О чтении книг,” Полезное увеселение, 1, 1760, в Сиповский В. В., 1903, Из истории Русскаго Романа и Повести, (материалы по библиографии, истории и теории русскаго романа), СПб., отд. русск. яз. и слов. Имп. Акад. Наук: 234.

—, 1760, “Путешествие разума в страну поэзии,” Полезное увеселение, 1, 1760, в Сиповский В. В., 1903, Из истории Русскаго Романа и Повести, (материалы по библиографии, истории и теории русскаго романа), СПб., отд. русск. яз. и слов. Имп. Акад. Наук: 234.

Boileau N., 1966, “Les héros de Roman. Dialogue à la manière de Lucien,” Oeuvres complètes, introduction par Antoine Adam, textes établis et annotés par Françoise Escal, Paris, Gallimard.

Compagnon A., 1979, La Seconde main ou le travail de la citation, Paris, Seuil.

Eco U., 1985, Lector in fabula, Le rôle du lecteur ou la Coopération interprétative dans les textes narratifs, Paris, Grasset.

Notes

2 Серман 1959: 85-86.

3 Сумароков 1787: 350-351.

4 Речь идет об уже упомянутом списке В. В. Сиповского. См. Сиповский 1903: 1–158.

5 Чтобы иметь представление о значительном присутствии иностранных (французских) романов в оригинале в России середины XVIII века, см. список книготорговца, опубликованный в Копанев 1986: 59–172.

6 Boileau 1966: 443.

7 Ломоносов 1952: 223

8 Барт 1994: 473. См. также 494: “Асоциальный характер наслаждения. Возникая в результате резкой утраты социальности, наслаждение, однако, не предполагает никакого возврата к субъекту (к субъективности), к личности, к одиночеству: здесь утрачивается все, утрачивается полностью, как это бывает на самом дне подполья или в темноте кинозала.”

9 “Пожалуйста, забудьте на время о себе и своем государстве и вместо этого подумайте хорошенько, как определить, что такое нежное сердце, нежность дружбы, нежность любви, нежность склонности и нежность страсти” (Boileau 1966: 471).

10 “Вы только посмотрите на ее дерзость! Во время бунта она предлагает мне решать вопросы любви!” Там же.

11 Серман 1959: 86.

12 Сумароков 1787: 350–351.

13 В Диалоге героев романа Буало Разум также является нормой, во имя которой осужден роман. Слушая взбалмошную речь Горация Коклеса, героя романа де Скюдери Клелия, или Римская история, Плутон теряет терпение и восклицает: “Le fou! Le fou! Ne viendra-t-il point à la fin une personne raisonnable?” (курсив мой – Р. Б.), см. Boileau 1966: 462.

14 Автухович 1995: 66.

15 Ломоносов 1952: 222: Краткое руководство к красноречию, издание 1759 г. К этим произведениям следовало бы добавить еще текст Джонатана Свифта Путешествия Гулливера (1726, русский перевод 1772-1773 гг.), приведенный как пример длинного художественного произведения в прозе в издании Риторики 1748 года.

16 Левин 1995: 86.

17 Сумароков 1787: 350–351

18 Багно 2009: 15.

19 Сумароков 1787: 350–351

20 Этот термин принадлежит перу Умберто Эко. См. Eco 1985: 16

21 Сумароков 1787, т. IX, “Разныя прозаическия сочинения и переводы”: Пришествие на нашу землю, и пребывание на ней Микромегаса из сочинений г. Вольтера (258–274) и Из Белизаря, глава II (303–314).

22 Автухович 1995: 167. Об этом романе Сумарокова см. Егунов 1963

23 Барт 1994: 462.

24 Там же: 469.

25 Полезное увеселение, 1, 1760. Цитируется В. В. Сиповским. См. Сиповский 1903: 234.

26 Барт 1994: 469

27 Об этих двух противоположных друг другу типах чтения см. Барт 1994: 470: “Отсюда – два способа чтения: первый напрямик ведет меня через кульминационные моменты интриги; этот способ учитывает лишь протяженность текста [...] (если я читаю Жюля Верна, то дело идет споро; причина в том, что, хотя интерес к дискурсу у меня потерян полностью, я ни в коей мере не заворожен чувством языковой потерянности – в том смысле, какой это слово может иметь в спелеологии); при втором же способе чтения я не пропускаю ничего; такое чтение побуждает смаковать каждое слово, как бы льнуть, приникать к тексту; оно и вправду требует прилежания, увлеченности; в любой точке текста оно подмечает асиндетон, рассекающий отнюдь не интригу, а само пространство языков: при таком чтении мы пленяемся уже не объемом (в логическом смысле слова) текста, расслаивающегося на множество истин, а слоистостью самого акта, означивания (signifiance).”

28 Compagnon 1979: 17, 18.

29 Там же: 18.

30 “Наиболее классические повествования [...] содержат в себе своего рода ослабленный тмесис: ведь отнюдь не все подряд в их произведениях мы читаем с одинаковым вниманием; напротив, возникает некий свободный ритм чтения, мало пекущийся о целостности текста.” (Барт 1994: 468).

31 “Мы совершенно безнаказанно (ведь никто за нами не следит) перескакиваем всевозможные описания, отступления, разъяснения, рассуждения.” (Там же: 469).

32 Compagnon 1979: 18; те же выходные данные для цитаты Квинтилиана.

33 Compagnon 1979: 20.

34 “Если я решился судить о тексте в соответствии с критерием удовольствия, то уже не дано заявить: этот текст хорош, а этот дурен. Никаких наградных списков, никакой критики; ведь критика всегда предполагает некую тактическую цель, социальную задачу.” (Барт 1994: 471). Как можно заметить, риск велик позволить некомпетентному читателю заменить свод правил субъективной нормой, ставящей во главу угла наслаждение: это соответствует отказу от “социальн [ой] задач [и],” то есть от классического (свойственного в том числе и России) видения текста как (культурного) объекта иерархической постройки.

35 Compagnon 1979: 28.

36 Х [ерасков] 1760, Путешествие разума в страну поэзии: 234. Приведем из этой же статьи Хераскова следующий отрывок: “О! бедныя сочинения, вскричал Разум, стоите ли вы того, чтоб вам в свете занимать место? обезобразили вы природу, обезславили разум, и недостойны того, чтоб и в крайней погибели вашей какой-нибудь умной человек взглянул на вас.”

Author

Rodolphe Baudin works as Associate Professor of Russian and Head of the Department of Slavonic Studies at the University of Strasbourg. He specialises in Eighteenth-century Russian literature, especially Sentimentalism, with a special focus on letter writing and travel writing. He has published nearly 50 papers and has written or edited 8 books, including Nikolaï Karamzine à Strasbourg. Un écrivain-voyageur russe dans l’Alsace révolutionnaire (2011) and a companion-reader on Radishchev: Alexandre Radichtchev: Le voyage de Pétersbourg à Moscou (2012). His three favourite readings are: A.S. Pushkin, Eugene Onegin; L. Sterne, Tristram Shandy; Stendhal, La Chartreuse de Parme.

CC-BY-SA-4.0

The text only may be used under licence CC BY-SA 4.0. All other elements (illustrations, imported files) are “All rights reserved”, unless otherwise stated.

Buy

Print version

amazon.fr
Search OpenEdition Search

You will be redirected to OpenEdition Search